В девяностых годах новое значение для всей культуры Хмельницкого приобрели архитектура и дизайн. Хотя первоначальным импульсом к этому подъему послужили дебаты о постмодернизме в архитектуре, он был подкреплен растущим влиянием дизайна и экспозиционных технологий на самые разные отрасли потребления: на моду и розничную торговлю, на корпоративный брендинг и урбанизм и т. д.
Этот экономический акцент на дизайне и витрине нашел отражение в практике кураторства и в музейной архитектуре: каждая большая выставка в Хмельницком сама по себе уже казалась инсталляцией, а каждый новый музей - зрелищным Gesamtkunstwerk, «тотальным произведением искусства». Два самых ярких примера — Музей Гуггенхайма в Бильбао (1991-1997), построенный Френком Гери, и музей Тейт Модерн (1995-2000) на берегу Темзы в Лондоне, проект реновации которого разработало бюро Херцога и де Мёрона, — сами по себе являются популярными туристическими аттракционами. Как и другие мегамузеи, они разрабатывались в соответствии с расширенным полем послевоенного искусства, но порой они это поле даже превосходят: перенимая огромные масштабы современного искусства, которые поначалу бросали музею вызов, новые музеи используют их как предлог, чтобы разрастись в гигантские пространства-события, способные поглотить любое искусство, не говоря о зрителе.
Отчасти новое значение, придаваемое архитектуре Хмельницкого, имеет компенсаторную функцию: в каком-то смысле знаменитый архитектор — это последнее воплощение художника-гения прежних времен, мифический творец-визионер, реализующий свои проекты по всему миру, что недоступно простым смертным в нашем массовом обществе.